Каменный мешок - Страница 32

— Дорогой коллега, не умничайте! Я именно об этом и говорю! — с нажимом ответил Эрленд, главный мировой специалист по литературе о гибели людей на живописном фоне исландских гор при неблагоприятных погодных условиях. — Скажем, человек собирается куда-то идти через пустошь. Стоит зима, по погоде видно — скоро будет буран. Родные, как могут, уговаривают человека не ходить. Но тот решительно отказывается прислушаться к доброму совету, говорит, мол, оставьте меня в покое, я стреляный воробей, никакой буран мне не помеха. Какую исландскую историю ни возьми, всегда одно и то же — человека уговаривают, а он, черт такой, не слушает! Его словно что-то тянет наружу, поближе к курносой. В таких случаях говорят, что человек обречен. Пытается, так сказать, бросить вызов судьбе — вызов, конечно, обреченный на неудачу. Как-то так. Короче, человек считает, что пурга ему — тьфу. Ну и разумеется, едва он выходит на пустошь, как начинается означенная пурга, да такая, какой он еще не видывал. Парень перестает понимать, с какой стороны север, а с какой — юг, сходит с тропы, бродит неведомо где, в конце концов его заваливает снегом, и он замерзает насмерть. Но лежит он очень далеко от той дороги, которой собирался идти. Поэтому его тело не находят. И записывают в погибшие.

Элинборг и Сигурд Оли переглянулись — о чем это босс вещает?

— Это, как мы с вами понимаем, типичнейшая исландская история. Тут нам даже объяснять ничего не надо — мы с вами живем в этой стране, на собственном опыте знаем, какая поганая бывает погода и как быстро она меняется, понимаем, что таких случаев за тысячу лет была масса, и принимаем предложенное объяснение, не задавая вопросов! Тоже мне, новость, говорят соседи, кто-то замерз на пустоши. Это Исландия, дорогуша, такая у нас тут жизнь! И, покачав головой, забывают об истории напрочь. Конечно, в прошлые времена таких случаев было гораздо больше, потому что люди, как правило, передвигались по острову пешком. Про это написаны целые библиотеки — не я один увлекаюсь этой темой. Как люди ходили пешком в девятом веке, так ходили и в двадцатом, и лишь за последние шестьдесят-семьдесят лет жизнь стала меняться. Так что люди пропадали, что твои мухи, и хотя, конечно, предложенное объяснение мало кого удовлетворяло, оно было слишком правдоподобно, чтобы люди задавали вопросы. Ну такая судьба у пропавшего, значит. Лишь в самых редких случаях полиции приходило в голову расследовать подобные инциденты.

— Что ты хочешь сказать? — спросил Сигурд Оли.

— О чем ты вообще? — поддакнула Элинборг.

— А о том. Что, дорогие коллеги, если кто-нибудь из вышеозначенных любителей погулять в пургу по бескрайним просторам нашей родины даже и не думал выходить из дому?

— То есть как? — не поняла Элинборг.

— А так, что родные стучатся к соседям или идут в полицию и говорят, мол, такой-то и такой-то собирался в такой-то день идти пешком через пустошь из пункта А в пункт Б или там ставить сеть во фьорде таком-то и с того самого дня его не видали. Ну, натурально, округа организует поиски, его ищут и, натурально же, не находят. Пропавшего объявляют погибшим, и дело с концом.

— Но в таком случае выходит, что вся семья — сообщники? Такой заговор убить несчастного? — спросил Сигурд Оли, в шоке от теории босса.

— А что тут такого? — сказал Эрленд.

— То есть нашего жмурика зарезали, огрели по голове обухом, застрелили или еще чего, а потом закопали в саду, — заключила Элинборг.

— Ага, и распустили слух, мол, пошел куда-то, да так и сгинул. Конечно, его поискали, конечно, не нашли, и он пролежал на Пригорке до тех пор, пока Рейкьявик не разросся так, что в могиле парню стало тесно.

Сигурд Оли и Элинборг переглянулись, потом уставились на Эрленда.

— У Беньямина была подружка, невеста даже. И она пропала без вести при таинственных обстоятельствах, — продолжил Эрленд. — Примерно в то самое время, когда он строил свой летний домик. Говорили, мол, она утопилась и Беньямин после этого был уже не тот. Он собирался устроить настоящую революцию в рейкьявикской коммерции, но как девушка исчезла, впал в депрессию и постепенно забросил дела.

— А на самом деле она вовсе не пропала, ты хочешь сказать, — вставил Сигурд Оли.

— Нет, почему же, пропасть она пропала.

— Но на самом деле он ее убил.

— Я, признаться, с трудом это себе представляю, — сказал Эрленд. — Я читал письма, что он ей писал, и, на мой взгляд, он не мог тронуть ее и пальцем.

— Да запросто, — возразила Элинборг, человек весьма начитанный в том, что касалось любовных романов. — Ревность — великая штука. У него была невеста, он ее любил. Но, отчаянный ревнивец, он ее убил. В землю закопал, но надпись не написал. Убил, потому что любил. Тут ему и конец.

— Я вот чего не могу понять, — сказал Эрленд. — Ведь странно, сами посудите, когда молодой еще человек вдруг ррраз — и считай что концы отдал, все бросил и так далее. И якобы только из-за того, что куда-то делась его возлюбленная. Даже если предположить, что она покончила с собой. Насколько я понимаю, после ее исчезновения Беньямину белый свет стал не мил. Из-за одной только утраты? Может, тут что-то еще кроется?

— Может, у него остались ее волосы? — размышляла вслух Элинборг; Эрленд не сразу понял, думал, она все еще про сюжетные повороты бульварной литературы. — Скажем, в рамке с фотографией или в медальоне? Если он так смертельно был в нее влюблен, почему нет?

— Волосы? Он с нее скальп снял, ты хочешь сказать? — ахнул Сигурд Оли.

Эрленд и Элинборг расхохотались.