Каменный мешок - Страница 42

— А черт его знает, — искренне ответил Эрленд.

Он очень старался всегда говорить дочери чистую правду.

— Мы познакомились на танцах. А дальше — черт его знает, как это получилось. Мы точно ничего не планировали заранее. Все как-то само собой сложилось.

— Не, ну а ты-то как на все это смотрел?

Эрленд не ответил. Он все думал о детях. Ведь дети же на самом деле не знают своих родителей. Понятия не имеют, что это за люди, их родители. Они ведь появляются на свет, когда родители прожили с полжизни — откуда же им знать их, как они знают, допустим, друзей? В родителях они видят только маму да папу, защитников да повелителей. И никогда детям не узнать, что за тайны эти два человека хранят вместе и по отдельности. В итоге выходит, что родители детям ничуть не ближе, чем любые другие люди, встретившиеся им на жизненном пути. Родители же держат детей, так сказать, на расстоянии вытянутой руки все их детство и юность, и постепенно от связи между ними не остается ничего, кроме взаимной вежливости, взаимного уважения, которое происходит более из опыта совместной жизни, чем от подлинной любви. Или это только у некоторых родителей? У некоторых детей?

— Так я чё спрашиваю, ты-то как на все это смотрел?

Вот же приспичило ей ковыряться в старых ранах. И не отстанет, это к бабке-гадалке не ходи.

— Да не знаю я, — отмахнулся Эрленд.

Нет, не пущу. Всегда так делал. Ей от этого больно. Наверное, она ради того, чтобы испытать эту боль, и задает свои вопросы. И чтобы получить еще одно доказательство, что он ей чужой, что между ними океаны и моря. Что ей никогда его не понять.

— Но должен же ты был что-то такое в ней найти, а?

Нет, ну как она рассчитывает понять его, когда он порой сам себя не понимает?

— Мы познакомились на танцах, — повторил он. — Не думали, что из этого что-нибудь выйдет на долгий срок.

— Ну а потом ты просто взял и сбежал.

— Да нет, не просто, — сказал Эрленд. — Все было не так. Но в итоге я ушел, и на этом все кончилось. Мы не… Не знаю. Может, и не было для нас никакой верной дороги. А если была, мы не сумели ее найти.

— Но это же неправда, что все было кончено, — сказала Ева Линд.

— Нет, — кивнул Эрленд.

Послушал, как ноет из динамика Кросби. Посмотрел в окно, как большие снежинки лениво падают на землю. Посмотрел на дочь. В бровях — кольца. В носу — металлический шарик. Ноги лежат на столе, обуты в тяжелые ботинки. Грязь под ногтями. Пузо торчит из-под черной футболки, делается все больше.

— Это никогда не кончится, — сказал он.

Хёскульд Тораринссон жил у дочери, в подвальной квартире очаровательного особняка на Речном хуторе, и, по его же собственным словам, был этим обстоятельством, как и жизнью вообще, весьма и весьма доволен. Невысокого роста, седой, бородатый, проворный, несмотря на возраст, одет в плотную рубашку в клетку и бежевые вельветовые брюки. Адрес его без особого труда нашла Элинборг — пенсионеров по имени Хёскульд оказалось совсем немного. Обзвонив по очереди всех, она выяснила, что именно Хёскульд из Речного хутора снимал в былые годы дом у Беньямина Кнудсена, добрейшей души человека, и как жаль, что с ним приключилась такая история. Хёскульд все отлично помнил, хотя прожил в доме предпринимателя совсем недолго.

Открыв дверь Эрленду и Элинборг, радушный хозяин проводил их в гостиную, усадил в удобные кресла, сварил и налил кофе и принялся болтать. Были обсуждены всевозможные темы, как то: температура воздуха, направление ветра, относительная влажность, текущее состояние транспортной системы в столице и окрестностях, место рождения Хёскульда (город Рейкьявик), место, где он провел юность (город Рейкьявик), текущий политический климат в стране (отвратительный), партия, находящаяся у власти (консерваторы), политика партии, находящейся у власти (проклятые черти только и думают, как бы выдоить побольше из несчастных пенсионеров и вышвырнуть их, а равно и всех прочих, кто не может сам заработать себе на жизнь, на обочину современности). На этом повестка дня, судя по выражению лица хозяина, была еще далеко не исчерпана, но Эрленд решил, что пора включить в нее несколько вопросов, интересующих и гостей.

— А скажите, любезнейший, за каким чертом вы отправились в такую глушь, на Пригорок? Для коренного рейкьявикца в те времена это ведь был совсем не ближний свет?

— Это вы верно говорите, жутко неудобно и далеко, — сказал Хёскульд и отхлебнул из чашки. — Да только что ж нам оставалось делать? Сущий, как говорится, цугцванг. В Рейкьявике в те годы даже крысиной норы нельзя было снять. В войну сюда столько народу понаехало, что под завязку забились самые последние халупы. Тут, конечно, ничего удивительного. Посудите сами — вдруг ни с того ни с сего всякой неотесанной деревенщине начали платить настоящие деньги! Деньги! Раньше-то им как выдавали жалованье? То-то и оно, самогоном да кислой сывороткой! А тут — деньги! Да что там, люди не гнушались даже палаток. Цены на жилье подскочили до небес, и пришлось нам выметаться на Пригорок. А кстати, что это вы за кости там откопали?

— И в котором же году вам пришлось, как вы говорите, «выметаться»? — спросила Элинборг.

— Если не ошибаюсь, где-то в сорок третьем. А может, и в сорок четвертом. В общем, осенью. В самый разгар войны.

— И долго вы там прожили?

— Один год, вот прямо до следующей осени.

— Вы говорите — «мы»?

— Ну да, нас было двое, я и жена. Бедная моя, дорогая Элли. Ее уж с нами нет.

— А когда она умерла?

— Три года назад. Думаете, это я ее там закопал, на Пригорке? Что, по-вашему, я похож на головореза?